Застиранный неба деним

* * *

Багульник, солодка, ромашки цветки...

Горек целебный отвар.

Промокли насквозь носовые платки.

В горле першит. И жар.

Гудящую голову не подниму.

Кто-то знакомый такой,

не узнан, по влажному лбу моему

мягкой провел рукой.

В оконце застиранный неба деним

гаснет. Блаженство — опять

свернуться калачиком под шерстяным

пледом и засыпать.

* * *

Безбрежен синевы разлив.

Оранжева рассвета цедра.

Крыл парусину накренив,

он соскользнул по гребню ветра,

влекомый тяжестью своей,

и над волнами распластался.

Но никого в Гондване всей

нет, чтоб утрами восторгался

огромным диском золотым,

неумолимо восходящим

над океаном молодым,

и птицеящером парящим.

* * *

Содрогнулась-покачнулась твердь небес.

Будто громом пораженная стою.

Сны сбылись, и ты вернулся, как воскрес,

на бедовую головушку мою.

«Ждешь, скучаешь ли, хорошая?» — спросил.

«Не серчай, встречай, пригожая!» — сказал.

Обернулась, и в ответ достало сил

снова глянуть в эти синие глаза.

Прежде думалось, что без тебя — умру.

В небе звезды, в огороде лебеда.

Май звенел, когда однажды поутру

ты ушел. С тех пор все наши навсегда

ночи порознь, а пути-дороги врозь.

Долго застило слезами день и даль.

Как мне после выживалось и жилось,

не твоя уже забота и печаль!

Полно жаловаться, яхонтовый мой,

мол, судьба нас разлучила-развела.

Улыбаюсь, всей безоблачной душой

не желая ни добра тебе, ни зла.

* * *

Наказанной скучно стоять в углу,

носом курносым шмыгать.

Сейчас возьму насовсем умру!

Не буду ни бегать, ни прыгать.

В новеньком гробике буду лежать —

нарядная, неживая.

Будут вокруг все горько рыдать,

жестокость свою проклиная!

Миленький боженька, почему

люди злые такие?

Когда умру, навсегда улечу

на небеса голубые.

Буду сверху на всех глядеть —

как без меня им плохо,

и немножко, наверно, жалеть,

украдкой вздыхать и охать.

Кто-то со дна далекого дня

в небо глянет с тоской...

Миленький боженька, может, меня

ты снова отпустишь домой?

* * *

Что-то белое и пушистое —

так и хочется приласкать —

появилось и скрылось, быстрое.

Скрылось и появилось опять.

И с настойчивым удивлением,

беспокоящим, как нарыв,

по касательной, прикосновением,

осязанием — вдруг обрыв

навсегда в никуда опасное,

поджидающее в ночи,

где пощады просить напрасно и

не спасешься, хоть закричись?!

Отстраняясь и снова искоса,

распахнув любопытство глаз, —

что там ложно и что там истинно,

не в насмешку и не напоказ?

Не обидят ли? Не посмеют ли?

За вопросом спешит вопрос.

Не прогонят ли? Пожалеют ли?

Поцелуют в курносый нос?

А навстречу, как отражение,

соблазнившись на запах и звук,

перебежками, приближение

недоверчивое — а вдруг?..

* * *

Будто незримая дверь отворилась,

раскрылась небесная твердь.

Мама приснилась, как отпросилась

из рая — на нас посмотреть.

Сильно соскучилась и захотела

обнять и укрыть от невзгод.

Будто на лодочке — облачке белом,

меж звездочек ясных плывет.

Здравствуй, родная! Такая живая…

Смотри — я не плачу, нет.

На подоконник, окно проницая,

стекает серебряный свет.

Мятным повеяло вдруг ароматом,

прохладой нездешних полей.

Вспомнилось, как склонялась когда-то

над детской кроваткой моей.

Звездочки следом за лодочкой дивной

вспорхнули, смеясь на лету.

Чувствую, что улыбаюсь счастливо,

глаза распахнув в темноту.

Мимо, поскрипывая, осторожный,

крадется предутренний час.

С белого облачка видно, должно быть,

что все хорошо у нас.