Вертикальный воздух

* * *

Ничего я не знаю.

Иду по холодной стране.

С каждым шагом моим

становясь все странней и странней.

Или страньше.

Потому что, вмещая в себя

ее судьбы и сны,

я вместить не могу

постоянно растущей страны.

А была она маленькой раньше.

Поначалу размерами с маму,

потом уже с двор,

расширяя маршруты,

круги, глубину и простор

потрясений, времен, революций.

И хотел бы, возможно,

грибком продремать в кузовке,

и хотел бы пройти

мимо шторма по узкой реке.

Только поздно уже разминуться.

Только стали острее

слова эти: свой и чужой.

Только предки следят

за любой неумелой межой

через неотмененное детство.

И пока я смотрю

уходящему времени вслед,

остается во мне

вертикального воздуха свет,

от которого некуда деться.

* * *

Как хорошо быть девушкой из Сибири.

Переселенье, ссылка,

а нам — домой.

У нас запасная жизнь, наши вехи шире,

нам некогда жить разною ерундой.

Покуда доверие наше едва оттает

и резко континентальный проснется взгляд —

какие-то люди были — и перестали,

отчаялись, разлюбили, сменили стаи,

уехали и вернулись уже назад.

А нам возвращаться всегда —

в самый центр мира,

где ось пролегла от космоса до ядра!

А прочее — командировочная квартира,

непрочная и простудная, как ветра.

Мы сдержанны и тяжелы —

ничего, привычка

молчать на морозе.

Бескрайние наши дни.

Сибирь, вековая песня, тоска и притча.

Мы ведьмы твои. Хранительницы твои.

* * *

Мертвые голуби в дом не стучат.

Спящие пчелы мед не приносят.

Мы, вырастающие из девчат

в осень,

двери откроем листву замести,

мох пришептать и ворон убаюкать —

я посчитаю им до десяти —

ну-ка!

В этом краю заколдованных бед,

женских протяжных

проветренных песен

нету смертей и прозрения нет.

Хлеб на столе пресен.

Там, на другой половине земли,

смертные всадники бьются лучами.

Кажется, были мы вместе вначале,

ну а потом не смогли...

Ну а потом наконец разошлось

черное с белым и прочие дали.

Как горячо мы других забывали!

Но в забытье не спалось...

Как бы не стать нам обратно людьми,

чтобы любовь не просилась наружу!

Легкая дудочка, пчел не буди,

пусть засыхают их легкие души.

* * *

Как долго мы болеем, точно снег

летит вовнутрь, не замечая кожи.

И на углях пугливой нашей дрожи

он тает в нас и каплет из-под век.

И мы зовем, разинув в небо рты,

кого-то, чтобы жить бесповоротней.

И в нас еще так много пустоты.

И снег в нее летит, как в подворотню.

* * *

Все, что еще во мне не улеглось,

печаль донежит.

Неужто жить никак, минуя злость?

Да нет же...

Какие-то другие краски здесь

разлиты густо.

И это постепенное «я есть!»,

как устье...

И это прозревание туда,

где неба много,

где птицы требушат и провода,

и Бога.

Он их сгоняет, бешеных, — держись!

Они всё ближе.

Какая на просвет простая жизнь!

Пойми же...

* * *

...А то, что имеет значенье для нас,

другим непонятно.

Другим непонятно, а бабочка жжет

себя на лету.

Неси свою речь, взбивая ее

конфеткою мятной,

чтоб шел холодок

дымком вертикальным во рту.

А то, что имеет короткую жизнь

и звонкую скорость,

тогда веселило, сегодня — дыхание жмет.

Теперь — я останусь.

Теперь — я поймала твою невесомость,

в которой никто не торопит.

И бабочка ждет.