Тысяча снов

На пустынном этом перевале…

Об подковы скакуна искрится камень.

Ночь бездонна. Чертов перевал.

Поведя испуганно боками,

Конь застыл скалою среди скал.

Звуки бубна заглушает стая:

Хрип ворон и трескотня сорок.

Медноносый черт — карга глухая —

Жадно лижет лошадиный бок.

На пустынном этом перевале

Дух бессмертный мой вступает в спор

С силами, что бег заколдовали,

С дьяволом, что вперился в упор.

Дух-хранитель, мы с тобою братья!

И одна богиня — на двоих.

Принимает нас в свои объятья,

Как палач, безмолвствующий стих...

Встало солнце, словом набухая,

Спряталась кровавая луна.

Медноносый черт — карга глухая —

Захлебнулся потом скакуна.

Тысяча снов

«На ногтях не сеют зерна,

На худой блохе не таскают бревна.

Все остальное — сон и довольно вздорно», —

Помню, отец повторял упорно.

И всякий раз, когда во сне опять

Дьяволы начинают меня терзать,

Посылая Эзер и Казар-собак,

Чтоб перегрыз мне горло смертельный враг;

Голых женщин — чтоб плясками обольстить,

Яствами сплетен меня отравить, —

Сопротивляюсь им до конца,

Вспоминая мудрый завет отца:

«На ногтях не сеют зерна,

На худой блохе не таскают бревна.

А остальное — лишь сон пустой!»

Страхами не живу — живу мечтой.

Тополь с дурной славой

В ущелье узком Буйлалыг-Хема

Когда-то тополь рос с недоброй славой:

Всех тех, кого обидела судьба,

В соблазн вводил он веткой сухощавой.

Поблизости жил некий озорник.

Он похвалялся: «Мне сам черт не страшен!

Я предрассудкам верить не привык,

С нечистой силой запросто попляшем!»

Однажды к тополю с веревкою пришел,

Мол, ничего дурного мне не станет,

Покрепче сук на дереве нашел,

Петлю закинул, ногу вдел и тянет!

Но тополь еле слышно прошептал:

«Ты начал не с того, сподручней с шеи».

Шалун рассудок чуть не потерял

И убежал, от ужаса немея.

На свете многое случается, друзья,

Во что поверить до поры нельзя…

МОГИЛЬНЫЙ КАМЕНЬ ПОЭТА

Когда расколот мир,

трещина проходит через сердце поэта.

Генрих Гейне

Будь же радостен и помни, мой Хафиз:

Прежде сгинешь ты, прославишься потом!

Хафиз

Почему поэты умирают рано?

Почему сердца их — колотая рана?

«Пьяницы», «бродяги» — назовут при жизни,

А талант оценят только после тризны?

Бог ссудил им много и спросил с процентом?

Кто — петлей аркана, кто — хмельным абсентом

Платят за возможность взять аккорд на лире

В этом несозвучном, глуховатом мире…

Рюмка недопита у Серен-оола.

Плачет в поле ветер арфою эола.

У Доржу — все схоже, у Олчей-оола:

Поняла их Вечность сразу, с полуслова…

Диалог Антона с гиблым перекатом

Тоже с полуслова вдаль унес куда-то…

Постранично книгу скорбную листая,

Вспоминаю брата — сына Болустая:

Только разобрался с ношею поэта,

И уже не с нами, в недоступном где-то…

О, мои собратья, помните о «вечном»,

Но спешить не надо в направленье Млечном!

Берегите сердце, пусть оно не рвется.

Жизнь — скоротечна, слава улыбнется…

(Доржу Монгуш, Владимир Серен-оол, Олчей-оол Монгуш, Николай Ооржак Болустайович, Антон Уержаа — тувинские поэты, рано ушедшие в мир иной. — Прим. авт.)

Матери

Когда у меня появились первые зубки,

Ты, мама, зарезать барана для меня попросила:

«Мой нежный малыш захотел буурек¹», — говорила с улыбкой

И на грязный ширтек² меня никогда не садила.

Подростком, за столом, я держал в руках балдыр эъди³,

Так как вырос уже из детского платья.

А право лакомиться буурек — погоди —

Получил самый младший из многих братьев.

Когда впервые невестка тебя навещала,

Ты говорила: «Мой сын возмужал, стал большим и нужным».

Помню, мама, наш чайлаг⁴, как ты нас угощала

В знак уважения грудинкой и колбасой сычужной.

Когда ты, мама, ушла за красной солью⁵,

Над могилой твоей клубился пар от грудинки,

Провожая тебя к неземному застолью,

Туда, где не тают льдинки…

Перевод Юрия Богатырёва