Поле Верлена

* * *

Ажурного дня собирается пена

у леса Верлена, у поля Верлена,

у синей избушки в седых камышах.

А ты не умеешь землицей шуршать.

А ты не умеешь похрустывать сердцем.

Не тронь колокольцы, им видится Герцен.

Они научились звонить ни о ком,

как будто в небесный стучатся райком.

Все пенится, мнится, кряхтит, остается

синицей во рту, журавлем у колодца,

а ты посторонним киваешь во мгле.

Какие все мертвые, милый Верлен.

Тихие дни в Москве

Любим любимой тихо говорил,

что не хватает в номере чернил.

Ну как тут не повеситься Любиму?

Такие дни стоят, что хоть в Клиши,

хоть в Лобне о незнаемом пиши.

Пищи, покуда часть неотделима

от целого.

Как выдумать закат,

когда лишь снег, хитер и ноздреват,

является за мартовской зарплатой?

Не вымечтать тропическую чушь.

Здесь тихо так, что даже чересчур.

Не поискать ли в небе виноватых?

Не спиться ли, не спятить ли, не спеть?

Мне кажется, я снежная на треть,

на две другие — сахар и поземка.

Осталось подождать, авось вернет

брильянтовую зелень белый йод,

авось отыщет в женщине ребенка.

* * *

Ходили чистые, безгрешные,

а вот приходится страдать.

Трясти знаменами потешными,

любовь «Фейсбуку» предавать.

Когда и краски не останется,

когда всех наших заметут,

пойдем выпрашивать свиданьица,

как пропуска в литинститут.

И лишь тогда, отбросив фантики,

сыграв на приступе вины,

прорвутся буковки-десантники,

предложат выпить белизны.

И ты, пригнувшись, выпьешь взвешенно,

лишишься рода и лица,

найдешь под садиком черешенным

ружье трехлетнего отца.

Бычок

Ты вырос. Ничего не удержать.

Ни музыку, что в горле шевелится,

ни ощущений жалкий урожай,

ни анемонов бархатные лица.

Как шла в костер пожухлая трава,

так ты пошел за хлебом и распался

на бабочек — хранитель естества

земли и пыли, пыли и пространства.

Как ты ловил на удочку звезду!..

Как ты держал фантазию за шею!..

А что теперь? Вздыхаешь на ходу,

ни досточки, ни страха не имея.

* * *

Мы так долго живем, погруженные в чудо,

что закончился лес, что луга начались.

Так стоит особняк, и гуляют в нем люди,

и гуляет в нем шторм, и витийствует жизнь.

Так стоишь и сопишь, утомленная сводня,

лампа-лапа-растяпа, живой огурец.

Только принял вчера — нужно выжать сегодня,

годовых на коленку примерить колец.

Чем подушка полна? Кто присутствует в теле?

Кто чеканит морщинок кудрявый ожог?

Мы так долго живем, что, скажи, не весне ли

подбегать в переулке с карманным ножом?

Для чего мне гортань, альвеолы, желудок,

если я не могу о серьезном хрипеть?

Мы так долго живем, погруженные в чудо,

что осталось молчать, что осталось терпеть.

* * *

На рукавице вымышленной руки

вышит кентавр, зяблики, мотыльки,

вышито все, что словом нельзя сберечь:

воздух, земля, дыхание, речка-речь.

Я так любуюсь вышивкой, так боюсь

сердце добавить к призрачному шитью,

что отпускаю — рыбкой пускай плывет

маленький Данте околоплодных вод.

Из хлорофитов тесную колыбель,

может, совьет себе, может, нырнет к тебе.

Как серебрится дикий его плавник.

Если отыщешь, дафниями корми.

А затоскуешь — боже не приведи —

слушай, как бьется возле твоей груди.

* * *

Так неужели волшебство

закончилось, так неужели

остался только хвост его

напоминанием о теле?

Зря нарисованный павлин

стучит в ребро — там грусть и шорох —

прогорклый звук не отличим

от остального разговора.

Когда молчу — мне день не бел.

Когда хриплю — гогочет дворня.

Я остаюсь сама в себе,

как флешка, выдранная с корнем.

Так мячик, брошенный, ничей,

минуты две не понимает,

что он лишь царь, что он лишь червь,

и потому его пинают.