Па-па-па-а

К каждому из нас в течение жизни — особенно жизни однообразной, размеренной — иногда приходит внезапное желание что-нибудь изменить. У мамы это желание возникло субботним утром тысяча девятьсот девяностого года.

Сначала, вечером в пятницу, к нам в гости заходит тетя Лена и убеждает маму за долгим чаем, что одной воспитывать пятилетнюю дочь — меня — нехорошо. Надо как-нибудь эту задачу решать. Предпринимать что-то.

Я сижу под кухонным столом и делаю вид, что занята пластилином, а сама слушаю их разговоры, чтобы стать взрослее: запоминаю выражения. Они едят абрикосовый рулет, который тетя Лена привезла из Перми, и ругают нашу жизнь. А я думаю, что нам с мамой и бабушкой втроем живется замечательно, поэтому мамина подруга заслужила в тапочку пластилин.

На следующее утро мама дает мне задание: нарисовать что-нибудь необычное. Я устраиваюсь на бабушкином диване и рисую крокодила Гену. За окном шумит осенний дождь, а по телевизору показывают черно-белые новости. Я смотрю в прыгающий экран и добавляю Гене трибуну с микрофоном, украшенную серпом и молотом. Крокодил получается как бы власть. А под трибуной рисую много круглых Чебурашек. Как бы народ.

«Чебурашками» еще почему-то называются бутылки из-под пива и лимонада. Летом было дело: мы с бабушкой собирали эти бутылки по всей улице и сдавали в пункт приема посуды, где за них давали деньги. Почему-то за зеленую «чебурашку» давали больше, чем за коричневую.

Мама достает из книжного шкафа старый школьный атлас и открывает разноцветную карту нашей страны. Произносит название. У меня его ни выговорить, ни запомнить не получается. Будто бы взяли в рот буквы, прожевали и выплюнули: «Ры-сы-фы-сы-сыр». Мама зажмуривается, водит над картой карандашом — и наугад отмечает точку. Там оказывается город Кострома.

— Это далеко от нас, мам?

— Далековато. Сначала надо доехать до Перми, а оттуда еще сутки на поезде.

Пока мама складывает в конверт исписанные листы и мой рисунок, я вожусь с линейкой и узнаю, что сутки равняются примерно четырем сантиметрам по прямой.

Там, где надо писать адрес получателя письма, мама пишет: «Кострома», а дальше — нашу улицу. Мы живем на улице Ленина, памятник которому стоит на площади и передает мне через бабушку ириски. «Это тебе от дедушки Ильича», — говорит бабушка, когда мы гуляем рядом с ним, и достает из кармана квадратики «Кис-кис». Если повезет, то ириска рассыпается во рту, но чаще всего приходится рассасывать, как карамельку.

— А в этой Костроме разве тоже есть такая улица? — Я начинаю волноваться за рисунок.

— Не знаю... Наверно, она везде есть.

Мама пишет номер нашего дома и номер нашей квартиры.

— А остальное на почте узнаем.

Она запечатывает письмо и идет ставить чайник, а я стараюсь представить себе Кострому, где по нашему адресу стоит такой же, как у нас, дом.

Ответа на письмо мы ждали как первого снега.

В начале октября бабушка, возвращаясь с работы, принесла домой конверт и заставила маму танцевать. Оказалось, что по нашей улице, в доме и квартире с нашими номерами живет какой-то дядя Коля маминого возраста. Он писал, что очень удивился, когда от нас пришло письмо. Дядя Коля даже прислал свою фотографию: худой парень в солдатской форме, похожий на ведущего моей любимой передачи «Спокойной ночи, малыши!». Только моложе. А еще он писал, что ему очень понравились Гена с Чебурашками, и просил отправить еще таких рисунков.

Мама с дядей Колей начали переписываться.

— А что, если тебе пишет какой-нибудь престарелый уголовник? Вы же не виделись! Мало ли мошенников сейчас развелось... — забеспокоилась бабушка, заметив как-то раз, что мама собирается отправить дяде Коле наши фотографии.

Мне тогда подумалось, что уголовник — это тот, кого поставили в угол за плохое поведение (как выяснилось позже, я не сильно ошиблась).

Мама сказала, что дядя Коля отправил ей еще в первых письмах номер телефона, и бабушка решила: надо звонить.

Мы пошли на почту. Там было четыре телефонные кабинки и несколько человек в очереди перед нами. В носу щипало от запаха шоколадного на вид сургуча, которым заклеивали бандероли и посылки. Наконец неприятная женщина прокричала:

— Кострома, кабина вторая, три минуты!

Мама пошла в кабинку разговаривать с дядей Колей, а мы с бабушкой уселись возле огромной батареи: там было тепло и не так сильно воняло сургучом.

Из кабинки мама вышла радостная, и мы с бабушкой поняли, что дядя Коля не уголовник.

А потом мама ходила разговаривать по телефону без нас. Ходила по вечерам — так получалось дешевле. И однажды, вернувшись после разговора, сказала, что они с дядей Колей решили встретиться. Между нашими городами, чтобы каждому было одинаково добираться, — в Кирове.

Когда мама уехала, мы с бабушкой стали вместе ходить на службу. Бабушка была вахтером в Доме культуры. Она сидела за столом и выдавала ключи от кабинетов разным людям, которые там работали. Бабушку все знали и уважали, и поэтому я могла посещать все детские новогодние утренники и получать от переодетой в Деда Мороза Людмилы Николаевны, директора Дома культуры, по две шоколадные конфеты за одно и то же стихотворение, которое мы с бабушкой сочинили сами:

Я коза-дереза,

У меня кру-у-глые глаза!

Пусть же вам козлиный год

Много счастья принесет!

В один из вечеров, когда мы с бабушкой уже собираемся домой, в Дом культуры забегает мама. Замерзшая, с красными щеками. За ней, в огромной меховой шапке, заходит такой же замерзший ведущий передачи «Спокойной ночи, малыши!». Только моложе.

— Это мой Коля! — улыбается мама.

— Ну идите домой, — говорит бабушка. — Только в магазин сначала зайдите, купите что-нибудь к столу.

Мы с мамой и дядей Колей идем в «Березку». Мама берет буханку белого хлеба, шпроты и пачку длинных спагетти — их можно есть даже сухими.

— А ты же вафли любишь? — говорит мне дядя Коля и просит продавщицу достать с полки упаковку лимонных вафель.

Расчувствовавшись, я прижимаюсь к дяде Коле и, вдохнув морозный запах его дубленки, почему-то говорю:

— Папа...

Мама оборачивается и смотрит на меня так, будто произошло что-то важное.

— Па-па-па-а, — на всякий случай быстро допеваю я. — Просто песенка такая.

И мы идем домой, любуясь, как в окнах трехэтажек уютно и радостно мигают гирлянды, а я думаю о том, какое хорошее слово «папа» — теплое и мягкое, как баранка, подмоченная в сладком чае.

Старый год заканчивается под прыгающие телевизионные передачи. Пока дядя Коля в новогодней мишуре настраивает антенну, мама бегает за кошкой: та опять стащила с елки «дождик» и пытается его сожрать.

Бабушка готовит вкусно. Я ем тушеную картошку с куриной ножкой и зеленым горошком, а наевшись, забираю с собой в постель мандарин.

Мама с дядей Колей устраиваются за столом, а бабушка — на диване. Они смотрят в телевизор, экран которого больше не прыгает, а потом звенят бокалами: пока где-то под столом кошку тошнит «дождиком», в нашем городе, на нашей улице, в нашей квартире наступил Новый год.

Взрослые радуются и не хотят ложиться спать. Бабушка доедает куриные ножки, а дядя Коля обнимает маму.

— Па-па-па-а, — пою я им и засыпаю с мандариновой долькой в руке.