Небесные батуты

1.

Город Орхус, 2013 год. Февраль. Холод собачий. Преподаватели и аспиранты из Петербурга приехали сюда на семинар. Меня взяли в последний момент — профессор Пенов сломал ногу. Жили в кампусе Датской школы журналистики, в небольшом уютном коттедже. На второй день набрались пива в университетском кафе — пятница, студенты выпивали вместе с преподами, играли в бильярд. Затем решили выбраться в центр. Нам посоветовали Social Club — сказали, там дешево и весело. На эту авантюру подписались трое: я, швед из Гетеборга и аспирант Леша. Он когда-то стажировался в Орхусе, вроде как неплохо знал город и все такое. Леша — блондин со спадающими на лоб волосами, с глазами человека, которому все, ну буквально все интересно и доставляет удовольствие. Бывают и такие люди.

Мы сели в такси, ехали по чистым унылым пригородным дорогам, водитель развлекал нас смешными городскими историями. Например, он рассказал, как десять лет назад арабы отбили у местных пляж. Сначала мигрантов туда не пускали, а потом постепенно толерантные датчане сдались. И теперь боятся приходить на пляж. К слову, сам водила оказался албанцем.

Пока добирались, получил сообщение от жены: «Где ты?» Сначала удивился, а потом вспомнил: я же не сказал ей, куда и зачем лечу. Что со мной не так? Написал: «Мы сейчас в Орхусе. Послезавтра вернемся».

В центре мы сначала зашли погреться в маленький погребок напротив клуба. Там отдыхали рыбаки и моряки — по крайней мере, так нам показалось. Мы решили пропустить по рюмке водки, но вдруг к нам подсел старикашка с трубкой в зубах — вылитый боцман рыболовецкой шхуны. Когда узнал, что мы из России, захотел угостить нас местным пойлом. А потом мы угостили его водкой. А потом он снова купил нам свой напиток. И мы, конечно же, ответили водкой. В итоге сошлись на том, что Путин все-таки сильный президент. Ну, пусть так.

На входе в клуб была длиннющая очередь. Но нас сразу пропустили — до сих пор уверен, что с кем-то перепутали. А до этого на улице пара девчонок предлагала раскурить косяк — я страшно испугался. Не знаю почему.

В клубе было душно и тесно. Музыка играла хорошая. Мы чудом нашли свободный столик и уселись пить пиво. Леша только успевал приносить и уносить кружки: за каждую пустую емкость давали скидку. В какой-то момент я решил размяться и сам пошел к бару за выпивкой. Когда вернулся, с Лешей и шведским профессором сидели девушки. Венгерка, полька и вроде как немка. Они пили коктейли. Сказали, что немного посидят и уйдут. Сказали, что вот-вот подскочат их друзья.

— К черту друзей! — Я был пьян и беспечен.

— Не, они у нас очень опасные! — Она так и сказала, эта венгерка. А потом добавила: — Русские.

— Пфф, — сказал Леша. — Напугала! А мы, по-твоему, кто?

Венгерка посмотрела на меня, на него, секунду подумала и наконец сказала:

— Вот он, — указав на меня, — русский. А ты... Ты — нет.

Мы, конечно, посмеялись, но потом в разговор влезла немка.

— Наши друзья с Кауказуса! — выдала она.

— Ух ты! — Я насторожился. — Чеченцы?

— Хуже! — ответила немка. — Осетины!

Понятно, что дальше я с нетерпением ждал компанию опасных осетин.

Они появились неожиданно. И как специально — в паузе между песнями, когда люди на время разошлись по своим столикам. Словно в замедленной съемке, в зал торжественно и благородно, как три мушкетера в советском кино, вошли наши джигиты. Все они были одинаково одеты — кожаные куртки с накладными плечами, черные вязаные шапки, короче, как будто эти пацаны катапультировались из суровых девяностых.

Заметив своих женщин в компании спившихся неудачников, они рванули к нашему столу. А потом...

— Руха, ты? Руха Бекуров?

Один из них, Асик, оказался моим родственником. Он меня знал, я его — нет. Со мной такое часто бывает — плохой из меня осетин. Его отец разливал водку под Владикавказом. Скопил кое-какие деньги, послал сына в Датскую школу менеджмента — типа подальше от губительных соблазнов. Чтобы Асику не было скучно, уговорил и друзей-водочников — те тоже отправили своих детей в Данию. Так они и жили вместе в Орхусе — Асик, Батик и Темр. Батик с Темром изучали международное право в местном университете. Квартиру снимали в самом центре — три комнаты и большая гостиная. Эту хату знала каждая девчонка Орхуса. По крайней мере, так мне рассказывал Темр.

Они не задумываясь согнали людей с соседнего столика и сдвинули его с нашим. Затем Асик с Батиком ушли к бару и вернулись с забитыми до краев подносами — вино, шампанское, виски, пиво, закуски и зачем-то огромный ананас. «Девчонкам нравится», — объяснил Темр.

Ну и начался карнавал.

— Они шейхи? — осторожно спросил меня швед.

— Не, обычные студенты, — ответил я, а потом зачем-то добавил: — Сельские пацаны.

— Тебе здесь кто-нибудь нравится? — спросил Асик.

— Не знаю. Но вот та деваха очень даже ничего, — сказал ему я.

В то же мгновение Асик заорал:

— Линда, ну-ка сюда!

Линда с радостью примчалась к нашему столу.

— Линда, поедешь к моему брату?

Я сжался от стыда в один маленький никчемный комочек.

— Конечно! — ответила Линда. — Твой брат — мой брат!

— Ух, сидим по-королевски! — сказал швед. — Еще бы горячий ёлеброд^* сейчас!

Это он, конечно, пошутил. Но! Через полчаса Батик выскочил раздетым на улицу, потом вернулся с огромной дымящейся кастрюлей в руках. Леша скатился под стол.

Как мы возвращались в кампус, я, ей-богу, не помню. Пацаны вызвали такси, мы начали прощаться, и тут я зачем-то сказал:

— Какой «прощаться»! Завтра продолжим у меня!

Утром предсказуемо мутило. Башка раскалывалась, я выпил ведро кофе. Леша долго принимал холодный душ. Кое-как доползли до факультета. Я попросился выступить первым. Уже смаковал, как отстреляюсь и убегу отсыпаться. Швед на семинаре так и не появился. «Плохо себя чувствует», — сказал его коллега.

Я открыл презентацию, встал за кафедру и начал:

— Как вы знаете, медиаландшафт современной России разнообразен и вместе с тем крайне противоречив. На первом слайде вы видите диаграмму роста...

— Руха, иди сюда! — В двери я увидел половину лица Батика.

Собравшиеся в аудитории заерзали в креслах. Я продолжал:

— Диаграмму роста зависимости крупнейших российских медиакомпаний от экономи...

— Э, иди сюда! — Теперь это был Темр.

Я показал ему пальцами — «пять минут, дружище, пять минут».

Кое-как закончив доклад и ответив на пару вопросов, я для вида сел на свое место, но почти сразу же незаметно вышел из аудитории. Леше сказал, чтоб больше на меня не рассчитывали. В холле на подоконнике сидели мои пацаны. На полу под ними лежали пакеты с бутылками и едой.

— Сейчас еще девчонки подкатят, — сказал Асик.

Я забил на семинар. Мы сидели на кухне в нашем коттедже и выпивали. И я бы не сказал, что это было плохо. Девчонки приехали ближе к вечеру. Леша вернулся с семинара в восемь. Потом еще пришел профессор из Гетеборга. В тот день я узнал много нового.

За полгода до нашей встречи Батик отметелил тучу марокканцев на городской площади — они приставали к девчонкам. Всю ночь отсидел в полицейском участке, но утром в универе его встретили овациями. Благодарили даже профессора.

Темр получил грант и писал большую научную статью. Асик вообще был одним из лучших студентов на курсе. Об этом рассказала немка — она с ним в одной группе училась.

Это и создавало впечатление — дикие, неуравновешенные, в ужасных шмотках и одновременно умные, обаятельные и смелые пацаны. Мне казалось, что это их город. И наверное, так оно и было. Их знали все.

И вот что странно — я был старше пацанов года на четыре, но в то же время чувствовал себя их младшим братом.

— Ну, увидимся во Владике! — Мы обнялись на входе в аэропорт. Три дня Аcик, Батик и Темр не выпускали меня из своих рук. Даже провожать поехали на тачке своего приятеля. И остались без денег. Я отдал им оставшиеся наличные — кроны, евро. Нет, они не просили, я сам как-то понял.

На большом экране у входа в зону досмотра крутили без звука черно-белый вестерн — потрепанный жизнью ковбой выхватил из кобуры револьвер. Казалось, он целится в меня.

2.

Утром я проснулся от выстрелов. Во дворе тетя Фрося выбивала ковры. Дядя Мурат накачивал для детей допотопный батут. Он привез его из Германии. Первый батут в городе. Лето 1988 года начиналось плохо. Ничего такого, но я не знал, как и где его провести. Когда тебе четырнадцать, это большая проблема.

Еще в марте брата забрали в армию, и дом сразу опустел. Вроде как я всю жизнь только и мечтал об этом — думал, что вот, наконец, заимею магнитофон, кассеты, целую комнату и даже лоджию. Но почему-то без Аслана ни в чем не было смысла и интереса. Оказалось, что без него я никто и никак.

Итак, первого июня мы с Сосом, сдав учебники, лежали на траве за школьной библиотекой и решали, чем заняться на каникулах. Мы даже купили газету с объявлениями. Денег почти никогда не было, но время от времени я пинцетом вытаскивал трехрублевки из папиной копилки: родители собирали на барана к возвращению Аслана. Трех рублей вполне хватало на неделю, но было, конечно, стыдно. К тому же я еще и сам себе врал — выдумал, что когда-нибудь верну всю украденную сумму. Мама с папой ничего не замечали. Ну или делали вид, что не замечают. Так или иначе — очень хотелось иметь свои деньги.

В конце концов мы с Сосом решили, что будем разносить телеграммы. На последней странице газеты как раз была статья о том, что городскому телеграфу требуются курьеры на два летних месяца. «Вполне себе романтичная профессия», — резюмировал Сос. На этом и остановились.

На следующий день на втором этаже старого здания телеграфа на Горького нам для начала выдали неуклюжие сумки из коричневого кожзама. Затем, когда мы заполнили какие-то бумаги, нас познакомили с другими разносчиками. Многие из них уже давно таскали телеграммы и на нас смотрели как на потенциальных конкурентов.

На подоконнике вальяжно расположился Ян Барышников. Выглядел он как потрепанный Род Стюарт — на грязном, когда-то бежевом плаще не хватало двух пуговиц, мутные глаза смотрели в никуда, из кармана торчала книжка Омара Хайяма. «Увижу вас на Турхане — убью» — так ответил на наше приветствие суровый Ян.

Гунеш Аятовна сидела на скамейке и читала свежую «Осетию». Точнее, последнюю страницу — с извещениями о смерти. Они почему-то всегда были рядом со спортивной рубрикой и разделом «В театрах и кино». «Ничего себе, Бадчери умер», — вздыхала Гунеш, разделываясь с очередным куском пирожка с капустой.

Она-то нам и рассказала потом, что каждый из разносчиков специализировался на конкретных районах.

Барышников «держал» всю Турхану и с каждой телеграммы имел левый рубль. Сама Гунеш таскала телеграммы по Ракете и Планам — с Ноя Буачидзе и аж до самого конца Ардонской. Бледный алкаш Харитон «специализировался» на БАМе, а хромой, с лицом детоубийцы Азамат Абаев окучивал почти всю Осетинку.

Нам предложили три варианта. В итоге Сос прихватил набережную (от Планетария до Штыба), а я взял 34-й микрорайон — там жили родственники. И еще девчонка из параллельного класса, которая мне нравилась. После уроков она обычно садилась на желтый «икарус»-гармошку на улице Хаджи Мамсурова возле школы. Иногда до моей остановки мы немного болтали — так я узнал, что она живет где-то на Кырджалийской.

В многоэтажках 34-го была своя прелесть. Мне тут нравилось. На контрасте с размеренными полудеревенскими Планами казалось, что здесь кипит настоящая городская жизнь — просторные улицы, узкие двери лифтов, бетонные плиты и, конечно же, девчонки.

Одно было плохо — я постоянно нарывался на местную шпану. Началось все со словесных стычек — не знаю, чем им насолил расслабленный безобидный пацанчик с улицы Кольбуса. Я не сдавался до последнего — дерзил, отпускал гнилые шутки.

А потом меня отлупили. Я, конечно, для вида отбивался, но толку от этого было мало. Как итог — куча ссадин и синяков по телу. Нос мне сломают потом и не здесь.

Иногда в полдень, прихватив на телеграфе очередную порцию телеграмм, мы обедали в кафешке «У самовара». Ну как обедали — брали пару пирожков с чаем.

Однажды почему-то я был там один, без Соса, — в прохладном темном полупустом кафе. За столиком у окна сидели бабулька с маленькой внучкой. Девочка ела мороженое — шарики пломбира с толченым орехом. Я уже собирался выдвигаться, как дверь скрипнула, и в кафе вошел Ян Барышников. Он не сразу ко мне подвалил. Сначала попросил у буфетчицы стакан водки. Выпил ее залпом и закусил зеленым яблоком. Потом уже присел за мой столик.

Мы напряженно смотрели друг на друга. Я спрятал руки в карманах, а он все ел свое яблоко. Казалось, что это яблоко не закончится никогда.

«Не трусь! Не дрейфь! Не очкуй!» — как же я себя тогда ненавидел!

Ян угрожающе показал двумя пальцами на свои глаза и сказал:

— Я тебя запомнил.

Повисла неуклюжая пауза, и, чтобы хоть как-то с ней закончить, он вдруг добавил:

— Запомни, что я тебя запомнил.

А когда Ян выходил из кафе, то зачем-то сквозь зубы сказал в никуда:

— Пидоры!

— Бабуля, а «пидоры» — это что?

— Ничего, — ответила женщина.

— Бабушка, ты врешь! — крикнула девочка.

За принесенные телеграммы часто давали деньги — обычно рубль или три. В конце дня скапливалась неплохая сумма. И что удивительно, деньги давали в основном бедные люди. Ну или обычные. Богачи даже «спасибо» не говорили. В те времена у толстосумов почему-то было модно вешать на дверях таблички со своими фамилиями. Так они демонстрировали свою респектабельность. В квартирах с табличками жили жадины. Не очень я любил приносить телеграммы в такие дома. Не из-за денег, конечно, — я с удовольствием отдал бы десять рублей, чтобы только не ходить по этим гнилым квартиркам. «Как в лучших домах». В лучших домах живут худшие люди.

Странно, что так происходит. С другой стороны, вполне предсказуемо. Моя бабушка любила повторять: «Богатые ходят к богатым, а бедные — к бедным и богатым». Это она про осетинские похороны. Ну и про жизнь, конечно.

Как-то в одну из квартир на Кырджалийской я принес извещение о смерти. Таких печальных телеграмм за день набиралось не меньше двух десятков. Иногда я оставлял их в почтовых ящиках — боялся, что с горя меня разорвут на части. В тот раз некий дядя Алик в паре лаконичных предложений объяснял, что Рамазан скоропостижно скончался в Казбеги и похороны состоятся в следующую пятницу.

— Господи, Рамазан! Как?! — Женщина в пестром халате включила Веру Холодную: бегала из угла в угол и драматично заламывала руки.

— Вот так. — Мне показалось, что она ждала от меня именно такого ответа.

Дверь захлопнулась. Рубля я так и не получил.

Но фраза «вот так» осталась со мной на всю жизнь. Универсальный ответ на любой вопрос. Пара слов, за которыми как за каменной стеной: сказал — и все.

Когда я выходил из подъезда, увидел ту самую девчонку из параллельного класса. Полмесяца до этого часами бродил по этим бесконечным дворам в надежде как бы случайно с ней столкнуться. Потом бросил эту идею. А тут вдруг вот она — идет себе и не парится. У нее была хорошая фигура. В то лето ни у кого не было такой хорошей фигуры. Я купил в ларьке пару бутылок холодного лимонада, и мы немного посидели на скамейке возле детской площадки. Разговаривать было не о чем. Я не спросил, как ей живется. И она не спросила. А потом вдруг ни с того ни с сего начался спор о боге. В конце я зачем-то сказал:

— Какая разница, верю я в бога или нет? Мне больше нравится верить в вещи.

— В какие такие вещи?

— В сумку вот эту с дурацкими телеграммами, например! В лего-человечка и его руки трубочкой. Как будто он держит в этих руках невидимые стаканы. Во что еще? В ржавый велик, который украли прошлым летом. Где он сейчас? Помолюсь и ему!

Мне показалось, что она немного обиделась. Но я и не удивился — в наших местах принято обижаться из-за любой мелочи и не забывать об этом до самой смерти.

— Слушай, тебе не кажется, что я много болтаю?

— Ну, уж если ты спросил, то как-то много. Не то чтобы слишком много, но и не мало, — сказала она.

А потом к нам подкатил какой-то самоуверенный дебил, и они, взявшись за руки, ушли гулять. Конечно, наверняка он не был дебилом. Но в детстве, когда ревнуешь, все вокруг — сплошные дебилы. У взрослых тоже такое бывает.

На детской площадке малышка выплюнула мятный леденец. Мокрый, он блестел на солнце, как изумруд.

В четверг, 30 июня, телеграмм было немного. Я закончил до двенадцати. А потом еще долго бродил без какой-либо цели. Люди куда-то спешили, а я — нет. И настроение от этого улучшилось. Я облазил все любимые места и в конце, пока ждал на остановке автобус, вот о чем подумал. Мы любим то, что уже прошло. Так будет и с настоящим. Я и его полюблю. Необходимо лишь подождать, когда оно закончится.

На следующий день с утра я по привычке шарил рукой под кроватью — искал сумку. А потом понял, что все — вчера оставил ее на Горького. Мы с Сосом даже не успели попрощаться с другими разносчиками. Да не очень уж и хотелось. В бухгалтерии нам выдали месячную зарплату, и мы пафосно посидели в «Чебуречной» напротив «Октября». Ни в чем себе не отказывали. Познакомились с двумя девчонками из 5-й школы. Угостили их первоклассными чебуреками и погуляли в парке. А после обеда прошвырнулись по магазинам и купили разного барахла — пару пионерских барабанов, детский ксилофон, маленькую пластинку с песнями группы «Черный кофе», желтые носки и что-то еще.

Вечером я отдал оставшиеся деньги маме. Она улыбнулась, посмотрела куда-то в сторону и сказала:

— Оставь себе. Купи что хочешь. Ну или как знаешь.

Папа посоветовал копить на велосипед. Я задумался о покупке настоящей электрогитары. Удивительно, но людям часто не хватает самых обычных вещей. С другой стороны, не скажешь, что и с необычными — полный порядок.

Потом неожиданно нагрянули гости — папины троюродные братья приехали из села. Мама накрыла на стол. В конце концов выпивки не хватило, и меня послали за вином к Баскаевым — они жили в доме напротив. И вот я бегу босиком по мягкой, нагретой за день дворовой траве. В одной руке бутылка, в другой — кусок халвы.

Дядя Мурат с сигаретой в зубах сдувал батут. Он (батут, а не Мурат Абисалович) морщился и с каждой секундой становился все меньше и меньше.

— Дядя Мурат, зачем?

— Все уже — лета не будет. В июле и августе — сплошные дожди.

Так и бывает — лето заканчивается, когда во дворах и парках сдувают батуты.

Поздно ночью неожиданно позвонил Аслан. Сначала он поговорил с мамой и папой, а потом трубку взял я.

Мы немного поболтали. О музыке, о полоумном Барышникове, о драке с пацанами с 34-го. В конце он спросил о погоде. Я сказал, что сегодня дул ветер.

— А какой он был, этот орджоникидзевский ветер? — не унимался Аслан.

Отвечать не хотелось. Я все-таки задумался на секунду и сказал:

— Ветер был пропитан будущими разочарованиями.

Знаю, так себе ответ.

— Хм, так себе ветерок, — сказал Аслан.

— Какой есть, — сказал я.

— Слышь, береги там себя, — сказал Аслан.

— Берегу.

— Что-то не верится.

Пока мама с папой мыли тарелки и стаканы, я взял табурет и рванул на лоджию. Там, на третьей полке, где обычно хранилась коробка с елочными игрушками и новогодней звездой, лежала и копилка на барана. Быстро, чтобы не передумать, я закинул в нее все свои деньги.

Перед сном пьяный папа рассказал, что в его детстве со стороны моста в детский пруд из толстой трубы заливалась вода. Они снимали майки и натягивали их на эту трубу — ловили пескарей.

Ночью мне приснилось, как я, Аслан и Сос разносим телеграммы на Сатурне. Ходим такие — под космические ритмы «Зодиака», в скафандрах, с модерновыми рациями, но на плечах почему-то сумки из кожзама. И вдруг из-за кристаллического валуна выползает Ян Барышников.

— Пидоры! — кричит он куда-то в серое сатурновское небо.

И звездная перхоть блестит на его широких плечах.

3.

Полупустой боинг приземлился мягко. Он почти не дергался, и я, наверное, первый раз в жизни проспал посадку. Обычно в самолетах не спится, а тут — то ли устал, то ли еще что-то. Вырубился за минуту. Даже стюардессы с тележками не разбудили.

По привычке проторчал на выдаче багажа. Только когда все разошлись и на карусели остались две кем-то забытые сумки, я понял, что прилетел налегке.

На выходе, как обычно, толкались встречающие и таксисты — с табличками и без.

Когда-то я мечтал снять короткометражку про пацана, который каждый день приезжает в аэропорт встречать Усаму бен Ладена. Только представьте, стоит возле вас типец с табличкой «Усама бен Ладен» и высматривает в каждом выходящем бородача с глазами овцы.

Захотелось кофе, я взял эспрессо в «Макдоналдсе» и сел напротив широкого окна. Говорю же, было уютно. Мне вообще всегда нравится в аэропортах: больших и маленьких, старых и современных, встречать и улетать — без разницы. Вот на железнодорожных и автовокзалах совсем другие ощущения. Там почему-то обычно грязно и одиноко. Аэропорты — другое дело.

Я расстегнул куртку и положил ноги на кресло напротив. Глотнул горячий эспрессо и закрыл глаза.

Позавчера из-за банальной ссоры я хлопнул дверью и сорвался в Пулково. Первым же рейсом вылетел во Владикавказ. Дурак такой — плюнул на все. Бросил Вику и детей. Как чмошник последний. Домой, в любимый двор, видите ли, захотелось. Еще и от мамы за это получил.

И вот я вернулся. Вернулся, как возвращаются с позорно проигранной битвы или из неудачной кругосветки. Мой фрегат сел на мель, моряки подняли бунт, боцман подхватил цингу. Говорю же, чмошник. И больше никто.

— Молодой человек, ноги с кресла уберите! — Я и не заметил, что здесь ходят полицейские.

— Ну какой же я молодой?! — сказал я, но ноги опустил.

Рядом девушка болтала по телефону:

— Ну чё, он приехал — такой нарядный, билеты и деньги привез. Сидит, пялится на меня. А я в платье коротком и без трусов. Нагнулась, а он как будто глазами уже там, во мне. Не знаю, буду юзать его по максимуму. Зубы, наконец, подлечу. В Париж слетаю. Ничего не остается.

В карманах паспорт, телефон и бумажник. Я вызвал такси и вышел на улицу. Думать о чем-то не хотелось. К тому же не о чем было думать. Башка очистилась от шлака — я физически чувствовал, как в ней гуляет ветер.

Такое же ощущение, как ни странно, бывало и в детстве. Особенно летним днем в самую жару, когда во дворе никого, все еще обедают или уже спят, и ты сидишь на пацанской скамейке возле турника — в ногах спущенный мяч, в руках подшипник, в голове пустота. И нет никаких забот и привязанностей. А потом запрыгиваешь на турник и начинаешь раскачиваться. Раскачиваешься до одури, прыгаешь и падаешь в сухую траву. Переворачиваешься и смотришь на летнее безоблачное небо. А там тарахтит кукурузник, сбрасывая парашютистов, и они рассыпаются по небу, как разноцветные цыплята. Жаль, что такие моменты уже не вернуть. Хотя есть другие — например, сидеть в аэропорту, пить кофе и никуда не спешить. Тоже, в принципе, неплохо.

Дал себе слово по прошлому не грустить. Если уж есть такой бзик, то, наверное, лучше искать прошлое в настоящем. Фокусироваться на мелочах, не напрягаться по пустякам. И по непустякам — тоже. В детстве я бредил будущим. Сейчас же вполне хватает того, что есть здесь и сейчас. До «там и потом» я уже вряд ли доживу. Бум — и ты уже прыгаешь на небесных батутах. Так что прощайте, марсоходы! Как-нибудь без меня. Без меня.

В такси я сел на заднее сиденье и прижался щекой к стеклу. Мимо пробегали складские здания, потом начались новостройки, и вот уже Московский проспект.

— Остановите у «Детского мира», пожалуйста! Забегу на пару минут, хорошо? — сказал я таксисту.

— Не хорошо! Слушай, абрек, знаю я вас, — огрызнулся таксист.

Я расплатился и хлопнул дверью.

Вот случилась гадость, и настроение испортилось. Ну и ладно — это быстро проходит.

На входе в торговый центр охранник попросил надеть маску. Я поднимался по эскалатору, дышал в маску и чувствовал отвратительный запах курева и кофе изо рта. В каком-то смысле я понял таксиста — кому хочется ездить с таким вонючкой?

Я бродил по магазину. Остановился возле полки с глобусами. Они были красивые — с подсветкой и разными хитрыми механизмами. Но мне больше понравился обычный олдскульный глобус — самый большой. Еле обхватил его. Это для Сони.

Потом нашел трансформеров — их любит Али. Взял опять же огромного — монстра со страшными лодыжками. Он превращался в мусоровоз. Пришлось идти к кассе с тачкой.

— Как же вы все это унесете? — без интереса спросила девушка за кассой. Глобус с трансформером не влезали ни в один из пакетов.

— Ну, как-нибудь, — также без интереса ответил я.

Так и выполз из торгового центра — в одной руке глобус, в другой — монстрообразный мусоровоз.

До дома ехал на трамвае. Долго ждал его на унылой остановке. А потом забился в угол в конце вагона. Глобус я положил в ногах. Придерживал ботинками, чтобы не укатился. На первом перекрестке трамвай дернулся, и глобус колобком умотал к середине вагона. Там его «щечкой» технично остановил старичок в каракулевой шапке. «Наверное, бывший футболист», — подумал я и тут же крикнул на весь трамвай:

— Пасуй!

Старичок, не задумываясь, пнул глобус в мою сторону. Люди смеялись. Я взял глобус в руки и вытер его о куртку. На нем — ни трещинки. Вот что значит — качественная вещица!

У метро многие вышли, и я наконец нашел свободное местечко. Но сидел недолго — пришлось уступить женщине с сумками. Она даже «спасибо» не сказала. Грохнулась на пластиковое кресло — оно аж заскрипело.

Я вдруг почувствовал, как люди топчутся внутри меня, как в трамвае. Много людей.

В Орджоникидзе на улице Калинина была трамвайная остановка. И сразу после нее развилка: направо — к «Коням», прямо — на БАМ. На остановке вагоновожатая обычно выходила, чтобы железным прутом переставить рельсы в нужном направлении. Мы с пацанами в этот момент как раз забирались на «колбасу». Потом остановку снесли. Развилку разобрали. А город переименовали во Владикавказ.

Я уже давно переехал в Петербург. До этого жил в Краснодаре, Москве, Осло, Берлине. Всю жизнь убегаю от родного города. Но, получается, никуда от него не деться. Ношу его на спине, как рюкзак. И я был бы дико счастлив забыть город-рюкзак в холле одного из многочисленных мотелей. Но мне его постоянно возвращают. Так и живем — я и мой провинциальный городок. Со своими проблемами и историями.

Возле дома открыли бар. Я зачем-то решил выпить стопку водки. В баре не было ни души. Вчера они запретили курить, сегодня придумали маски, а что будет потом? Скажут, нельзя пить из стаканов? Решат, что сидеть за стойкой необходимо строго по графику? Или вообще снесут эти стойки к собачьим чертям? Вряд ли, конечно, — понятия не имею, что в головах у людей, но уж точно они не трезвенники. Поэтому сиди, бухай и не рыпайся — в этом мире больше ничего не остается. Родиться, жить и умирать — такой у нас функционал. На вариативность мы не заточены.

Бармен Роберт улыбался глазами. В маске он выглядел как ковбой, потерявший шляпу в очередной заварухе. Роберт встряхивал шейкер, а мне казалось, что не шейкер это, а океан, в котором межгалактический бармен смешивает все беды этого мира.

Дверь в нашу квартиру. Я опустил глобус и мусоровоз на пол, робко постучал.

— Зачем ты сбежал? — спросила Вика. Но без упрека и злости.

— Я больше не буду, — сказал я, как в детстве, и крепко прижал Вику к себе.

— Не говори так, — сказала она. — Я знаю, будешь, и не раз. Вот только возвращайся. Всегда. Ладно?

— Ладно, — сказал я, но в голове вертелось: «Вот бы совсем не возвращаться».

А потом прибежали дети.

4.

Прошло много лет. В какой-то из дней я сидел на фамильном празднике в Алагире. Во дворе поставили тент — в жару было кайфово пить и болтать в тени с братьями и дядьками. Ближе к вечеру меня вдруг позвали в дом, где сидели женщины. Когда я вошел, тут же попал в крепкие объятия какой-то тетеньки — видел ее в первый раз.

— Русик! Аслан только о тебе и говорит! Я его мама!

— Асик? Асик из Орхуса? Он сейчас здесь? — Я вдруг в секунду вновь оказался в холодном датском городке.

— Не, Аслан в Дании. Женился. Не наша, конечно, девочка, но хорошая. Живут в Копенгагене. Они с Батразом и Тимуром автозапчастями занимаются. Я вот только вчера оттуда прилетела. Что такого вы натворили — они каждый раз о тебе вспоминают!

Я и не знал, что ей рассказать.

Но до сих пор, читая унылые лекции в душной аудитории, я часто ищу глазами дверь, которая вот-вот приоткроется, и...

— Э, Руха! Иди сюда...