Молодость

Я сижу на кухне и бренчу на старенькой шестиструнной гитаре. Песню о мальчишке, который не такой, как все, и не любит дискотеки, с горем пополам заканчиваю и начинаю другую — бабушкину — про синенький скромный платочек, который падал с опущенных плеч. Пела она ее давным-давно, когда мир согревал меня голубым байковым одеяльцем с гномиками... Спустя тринадцать лет я перебираю тонкие струны пальцами, измазанными черной гелевой пастой: «Ты-ы говори-ила, что не забу-удешь ласковых, радостных встре-еч...»

Из туалета выходит отец. Сидел он там долго — «заседал», как говорила бабушка. «Уединялся», — поправляла ее мама.

— Ты, Надюш, главное, с самого начала бери в ноту. И потом уже проще будет. — Отец вздыхает и направляется в комнату лежать на кровати.

Брать в ноту не получается, ну и ладно. В коридоре скрипят половицы, это мама идет на кухню, а значит, мне пора собирать учебники, гитару и песенник. На сегодня мое время закончилось.

— Кружку-то свою убери в раковину, — останавливает меня мама и хмурится.

На следующий день в школе я еле-еле высиживаю уроки. Хочется поскорее во двор, слушать, как Вовка Матюхин играет на гитаре и лучше всех берет в ноту. Пока он хрипло поет, как, разбежавшись, прыгнет со скалы, я смотрю в окно на первом этаже. Желтые узорные шторы задернуты не до конца. Это означает, что в любой момент может появиться Раиса Ивановна — вечно чем-то недовольная пожилая соседка. Много раз она гоняла нас отсюда, много раз грозила сдать нас милиции. И каждый вечер мы возвращались и пели песни под окном ее квартиры, потому что здесь самые удобные лавочки: со спинками, друг напротив друга.

На улице стемнело, посерело, и в дыме дешевых сигарет едва проступают очертания жмущихся друг к другу ребят. Вечера стали холодными, и парни согреваются дешевой водкой «Пшеничная» из пластиковых стаканчиков — двух на всю толпу.

Озябший Вовка на весь двор запевает, что «у любви у нашей се-ела ба-та-рей-ка», и... Все. Шторы раздвигаются — сморщенная, булькающая щеками Раиса Ивановна открывает форточку. Кричит, что за нами уже выехал наряд. Я сообщаю Раисе Ивановне в ответ, что она долбаная стукачка, но нам приходится оставить лавочки. Ребята подхватывают гитары и двигаются в сторону гаражей, а мы с Вовкой идем греться ко мне в подъезд.

— Капец у меня башка замерзла, — бормочет он, жуя сигарету, пока мы поднимаемся на пятый этаж.

— Смотри, — говорю, устраиваясь на подоконнике, — бабка с первого подъезда на улицу выползла, наверно проверяет, ушли мы или нет.

— В натуре? — Вовка мнет окурок в консервной банке из-под сайры, которую здесь используют как пепельницу. — Да не боись. Никакую милицию она не вызывала, пугает только.

А я думаю, что с Вовкой ничего не страшно, и смотрю, как он греет дыханием длинные, покрасневшие от холода пальцы.

— Кстати, Надьк, глянь, что осталось! — Вовка достает из-за пазухи недопитую чекушку. — Хочешь?

— Давай! — киваю, хоть и не хочу.

— Зажевать только нечем. Но мы же там без всего пили, и ништяк.

— У-гу... — Бутылочное горлышко обжигает мне губы. Задерживаю дыхание и проглатываю водку так, чтобы не попало на язык, чтобы сразу в горло. От дурноты сводит скулы.

— Офигеть ты пьешь! — восхищается Вовка. — Допивай, что ли, я не буду сам.

Делаю последний вонючий глоток, и у меня начинает кружиться голова. Пустую бутылку Вовка толкает за батарею.

— Ну, это... Я что сказать-то хотел...Короче, мы, по ходу, теперь с Юлькой гуляем. Как-то само все получилось. — Он мнется. — Короче, ты не парься из-за этого, ну мало ли. Лады?

— Да фиолетово.

Я слезаю с подоконника и иду к лестнице.

— А чё, а куда ты?

— Подышать.

«Фиолетовофиолетовофиолето...» — плавится и щекочет в голове, а ступеньки перед глазами расплываются в серо-грязное мутное пятно, вот бы не споткнуться, не провалиться в эту пропасть... Я бегу вниз по лестнице. Скорее бы выбраться на свежий воздух. А вот и моя квартира на первом этаже. Интересно, получится ли с разбегу пройти сквозь дощатую дверь? Не сейчас, сейчас — на улицу...

Я обеими руками толкаю тугую дверь, вырываюсь из душной черноты подъезда и перегибаюсь через перила — меня тошнит. Только успеваю утереться рукавом, как выходит Вовка.

— Надька! Ломанулась, как ненормальная, еле догнал. Ништяк кружит?

— Нет. Вообще не действует, — отвечаю я, глядя, как соседний дом медленно поднимается и улетает в небо. Хочется постоянно поддувать в глаза, делая вид, что мешает челка.

— Отстой. Ну или ты какая-то неорганическая. — Вовка ежится и вытряхивает из пачки L&M последнюю сигарету. — Холодно, блин. А ты завтра гитару вечером вынесешь? Я как раз новую песню подбираю, у «Наутилуса» «Дыхание», знаешь? «Я слу-шаю-нашеды-хани-е...» И тебя научу. Там, правда, почти все на барре играется, но я тебе поставлю руку, вообще не вопрос!

Он закуривает и как-то быстро высасывает сигарету до фильтра, не сбивая пепел.

— Слушай, Вов, я, наверно, домой.

Серый пепельный столбик с его сигареты падает на асфальт и рассыпается.

— Ну и я пойду, что ли. — И настороженно оборачивается: — Только родакам про то, что пила со мной, не говори. Захотела — выпила, да — да, нет — нет.

А дома все смотрят телевизор, и я, стараясь вести себя «как обычно», стелю себе на диване под рекламу. Трое парней пинают друг другу мяч, и вдруг он перелетает через живую изгородь. Самый симпатичный бежит за мячом, а там празднуют свадьбу — пройти без приглашения нельзя. Парень жует конфету «Ментос» и притворяется другом новобрачных. Его пропускают на свадьбу, и он забирает свой мяч.

«Све-ежесть жи-изни вме-есте с „Ментос“!» — поет за кадром Кипелов из группы «Ария», а я ложусь и, едва сдерживая рвоту, засыпаю.

На физике в класс заглядывает дежурная старшеклассница — меня вызывает завуч, ну и ладно, скорее всего, опять хочет отправить на какой-нибудь конкурс или олимпиаду. Дверь кабинета завуча выкрашена салатовой краской, в одном месте краска облупилась пятном в виде почти кита. Доцарапываю ему хвост.

Наконец негромко стучу.

— Здравствуйте, можно?

— Да-да, заходи.

Кабинет тесный: два стола, кресло завуча, стул напротив, шкафы с бумагами. На столе растянуто расписание уроков. Тикают настенные часы. Под ногтем зудит кусочек краски, никак его достать не получается.

— Надежда, давай обсудим, как ты докатилась до жизни такой? — Евгения Сергеевна глазами указывает на стул, сажусь. — Наша соседка, Раиса Ивановна, приходила утром в школу на тебя жаловаться. Говорит, что шумите вы допоздна, спать ей не даете. Просит поставить тебя на учет.

Вот же, блин, засада.

— Хорошо, что мои окна смотрят в другую сторону, — вздыхает завуч. Она тоже живет в нашем дворе, и сын ее Гриша иногда гуляет с нами. — Я обещала с тобой поговорить.

— Мы не особо и шумели. Она просто докопалась.

— Да я знаю. Кстати, если ты увлекаешься музыкой... — Евгения Сергеевна наклоняется и достает из ящика письменного стола видеокассету. — Возьми-ка, посмотри дома. Гриша записывал, потом можешь через него вернуть. Кстати, у нас ведь через две недели в школе концерт, поэтому, чем во дворе под окнами шуметь, лучше у нас поиграйте. Мы вам и помещение выделим, репетируйте на здоровье.

На кассете черным фломастером написано: «MTV Нирвана 1993». Какое-то старье. Мама обычно ругалась, если я приносила домой чужие кассеты, потому что видак их мог зажевать и тогда были бы проблемы, а однажды в кассете с проката нашелся сухой таракан. Но ведь эта кассета не то чтобы чужая, и, придя домой, я первым делом включаю видак.

Мама с бабушкой на кухне спорят, пора снимать деньги со сберкнижки или нет. Отцу задерживали зарплату, а он все равно ходил на работу. «Пустая трата времени», — говорила бабушка. «Упорство и трудолюбие», — поправляла ее мама.

Шум, помехи, грохот барабанной установки, и вдруг передо мной появляется сиренево-синяя сцена в белых живых цветах. В центре сидит светловолосый взъерошенный парень с гитарой. Он начинает петь небрежно и бархатно, глядя прозрачными глазами куда-то вниз. Его голос звучит свежим весенним ветром, и я ощущаю себя там, среди счастливых восторженных зрителей, слушающей удивительно живую музыку. И будто бы даже веет ароматом диких лилий с привкусом душистой пыльцы и меда. А он продолжает с завораживающей легкой хрипотцой:

Oh no not me

we never lost control

you’re face to face

with the man who sold the world...¹

И кофта у этого парня серая, вязаная, мохнатая, которая сидит на нем так, будто бы он в ней родился. Мне она очень понравилась. И я захотела себе такую, чтобы в ней выступить на школьном концерте.

У бабушки есть похожая кофта, только синяя и с люрексом. Она бы мне подошла. Но кофту бабушка отдавать отказалась: что еще за выдумки, словно у тебя своей одежды для школы мало, зачем позориться хочешь, у какого еще музыканта, не говори ерунду, надо думать об учебе, надо хорошо учиться, надо заботиться о будущем, надо, надо... Надя-Надя.

Насупленные сидим в комнате по разным углам, бабушка на своем диване, я на своем. Молча смотрим в телевизор. На гитаре не поиграть — мама заняла кухню шитьем. Хлопнула дверь, пришел отец. Снова заговорили, зассорились, зажужжали: зачем ходить на работу, если там не платят, ну ведь когда-нибудь заплатят, а на одну пенсию мою не прожить, вы все сидите на моей шее, а ведь уже надо платить по счетчикам, надо, надо, надо...

Я встаю и спрашиваю, какая там погода. Все умолкают. Отец говорит, что начался мелкий дождь, я говорю — отлично, немного прогуляюсь. Они продолжают ссориться, а я не могу больше это слушать, потому что начинает болеть голова.

— Возьми зонт! — кричит мама.

Нарочно не беру.

Во дворе пусто и сыро, тянет куда-то прочь, подальше отсюда. Палисадник, ряды бетонных гаражей, чужая детская площадка, песочница без песка. Сломанные качели. Узкая тропинка в парк, вдоль которой черные обрубленные тополя держат навязчивое, лезущее в глаза серое небо. Я глотнула дождливый воздух. Скорей бы исполнилось восемнадцать, или когда там можно свалить из дома? Свалить и больше не слушать этих скандалов из-за ерунды. Какое же подходящее слово «свалить»: не покинуть дом спокойно и размеренно, а сбежать триумфально. Бросить надоевшую жизнь. Свалить.

Через дорогу — желтые ларьки, со скуки можно поглазеть на кассеты и жвачки, но нет. Там уже стоят Вовка с Юлькой. Держатся за руку. Я залетаю в первый попавшийся безымянный магазин, в котором пахнет конфетами и молоком, и наблюдаю за ними в окно до тех пор, пока они не уходят в сторону дома. Для приличия рассматриваю витрину и, набрав в кармане мелочью шесть рублей, покупаю «Ментос». Выхожу на улицу под магазинный навес и жую белую мятную таблетку. В голове играет музыка с концертной записи. Рот наполняется колючей мятной слюной, и мне становится понятно, что Вовка мне даже и не нравился, какая-то он лажа по сравнению с тем парнем на видеокассете.

Дождь застрочил, как иголка в маминой швейной машинке. Больше никакие свежие мысли не приходят мне в голову, и я бегу домой. Мама моет посуду на кухне, а отец с бабушкой смотрят вечерний выпуск новостей с журналистом на фоне полуразрушенных дымящихся зданий. Они громко спорят о том, кто виноват в трагедии, которая произошла сегодня утром в Америке. Пока чужое горе в далекой стране объединяет две противоборствующие стороны в нашей квартире, я укутываюсь в одеяло, пытаясь согреться, и засыпаю.

В комнатке под лестницей, откуда техничка вынесла всякий хлам и ведра, темновато и очень мало места, но зато никто не мешает и не шумит. Я украсила стены постерами из журналов «COOL» и «Все звезды», позвала Нинку из пятой школы — она играет на синтезаторе — и гитариста Илью из 11-го «Б», он принесет для нас две настоящие электрогитары. И когда мы наконец сыгрались, осталось понять, с какой песней будем выступать на концерте.

— Может, все-таки «Фантома», а? — в пятый раз предлагает Илья.

— Мужская песня...

— Дык почти все мужские, что теперь. А если эту? «В ка-аморке, что за а-актовым залом, репетировал школьный ансамбль, вокально-инструментальный, под названием „Молодость“...» Прямо ведь про нас? — И Илья начинает играть, мурлыча под нос песню «Чижа» о запутанной школьной истории любви, и мы с Ниной подхватываем ритм, и понеслось... Но и эту песню отметаем: хочется выступить с чем-нибудь необычным.

— Ну а назовемся как? — спрашивает разгоряченный Илья. — Если мы группа, то нужно название. Хоть с этим давайте заранее определимся.

— Надо, чтобы запоминалось, — задумывается Нинка. — Вдруг мы потом с гастролями ездить будем?

— А давайте как в песне у Чижа? Ну, «Молодость».

Мне все равно, как называться, главное — выступить на концерте и показать себя. И здесь, в каморке, мне очень нравится, мы зависаем тут целыми днями вместо уроков, и нас не выгоняют — завхоз и техничка были предупреждены о том, что в школе появилась своя музыкальная группа.

Осенние вечера становятся холоднее, ребята с гитарами собираются в подъездах, чаще — в моем, он больше, вместительнее других. Засиживаемся допоздна, и я обычно возвращаюсь домой к полуночи: знаю, что за меня не волнуются, слышат ведь, что я тут. Рядом.

В комнате темно, родители уже спят. Бабушка на кухне разгадывает кроссворд в газете «Московский комсомолец». Она увлеклась этим не так давно и подходит к процессу творчески: если ответа на вопрос не знает, то пишет слово наугад или как придется. Однажды я нашла у нее «сокошник» — «женский головной убор» по вертикали. Первая буква «к» была исправлена на «с», потому что по горизонтали на вопрос «невероятное удовольствие» бабушка уверенно ответила: «секс». Честнее некуда.

— Ба, а ты чего не спишь?

— Да так... Чай будешь пить?

Я мою руки холодной водой и иду к ней на кухню.

— Надюша, я сегодня во дворе встретила Евгению Сергеевну, — непривычно тревожно начинает она.

— И что?

— Говорит, что уроки пропускаешь.

Вот коза. Бабушка ставит на стол две кружки: та, что с розой, бабушкина, та, что в синий горошек, моя. Достает сахарницу с ложечкой, из одного набора — фарфоровые. На дне ложечки налип коричневый сахарный бугорок.

— А она не сказала, что мы готовимся к концерту? Она сама же попросила, говорит, сыграйте! А как мы без репетиций?

Бабушка жует губами, моргает за толстыми линзами очков.

— Репетиции... А потом работать-то где будешь, в кочегарке?

— Снег, наверно, скоро выпадет, — меняю я тему, не поняв прикол с кочегаркой, и мы пьем чай с мятными пряниками, бабушкиными любимыми. Мне хочется съесть один как в детстве — сначала обгрызть всю сахарную глазурь, а потом уже доедать его «голеньким». Выпив две кружки чая, я обнимаю бабушку и иду спать.

— Что, очень тебе моя кофта нужна для школы? Бери уж, ладно, — в спину мне говорит бабушка.

В день школьного концерта просыпаюсь рано — до будильника еще полчаса — от аромата, доносящегося с кухни. Бабушка уже встала и жарит на завтрак колбасу. Розовые кружочки выгибаются на сковороде, фырчат и плюются жиром, как говорится, ум отъешь. Бутерброд с горячей колбасой я запиваю растворимым кофе со сгущенкой — «невероятное удовольствие», бабушка, это «кайф», — пока она аккуратно складывает кофту для меня в пакет. По радио негромко играет веселая музыка и поют о том, как хорошо на свете жить.

После уроков в каморке я переодеваюсь в бабушкину кофту, цепляю круглый желтый значок с надписью «Не такая, как все» и жду ребят, чтобы отрепетировать нашу песню.

К пяти часам вечера в спортзале собралось много народу. Душно, физрук даже открыл окна, защищенные старыми волейбольными сетками. Читает стихотворение Лермонтова худющая девятиклассница, кружатся под песню группы «Демо» пятиклашки с картонным солнышком в руках.

Наконец ведущая приглашает на сцену группу «Молодость», и рука, которой я держу за гриф электрогитару, тут же покрывается потом.

Зал хлопает, свистит. Мы выходим, рассаживаемся на сцене. Пока Нинка настраивает синтезатор, а Илья подключает наши гитары и проверяет микрофоны, я смотрю в толпу: вот у гардеробной девочек стоит директор, рядом с ней — нарядная Евгения Сергеевна. За ней — мои одноклассники и ребята с параллели, которым уже хочется танцевать: наш номер последний перед дискотекой. Замечаю в толпе отца с «мыльницей»: видимо, мама отправила... Бери в ноту, Надюша. Теперь уже без вариантов.

Ребята уже играют первые ноты, я вступаю с неровным перебором и, кивнув Илье, начинаю петь:

Синенький скромный платочек

Падал с опущенных плеч.

Ты говорила, что не забудешь

Ласковых, радостных встреч.

И под ритмичный бой мы вместе с Ильей не поем, кричим:

Порой ночной

Мы распрощались с тобой...

Нет больше ночек.

Где ты, платочек,

Милый, желанный, родной?

***

Еще даже не совсем стемнело, но улицы уже пустые, только две пожилые женщины медленно, держа друг друга под руку, идут мимо школы.

— Слышишь, Рая, музыка откуда-то? Ту-ру-ру, ту-ру-ру...

— Да вон, из школы. Я такое каждый вечер у себя под окном слушаю.

Раиса Ивановна неодобрительно качает головой, но тут до нее доносятся слова знакомого вальса. «Синенький скромный платочек...» Сколько же лет прошло? Сорок? Или даже пятьдесят, страшно подумать — целая жизнь! С подругами по общежитию после учебы она каждый четверг бегала в клуб: посмотреть на танцы, послушать новые мелодии. Сама танцевать стеснялась и чаще стояла у стены. И ведь в тот вечер играл чудесный вальс, ту-ру-ру, ту-ру-ру... Молодой человек с хитрыми глазами, как же его звали, не вспомнить уже, пригласил ее на танец. Она впервые согласилась...

Музыка из школьного окна стихает, раздаются аплодисменты. «Молодость», — вздыхает Раиса Ивановна и, тихонечко напевая себе под нос, как «у любви у нашей села батарейка», ковыляет за подругой домой. А с неба летят первые снежные хлопья, словно одевая землю в пушистую теплую кофту.